Рассказ Der Wahnsinn.

Эти строчки из Пьяного корабля, Рембо, сейчас лучше всего передавали его состояние.
Его здесь ничего не держало, единственное его достояние – картины, он решил продать, после смерти Лайне они потеряли для него былое очарование. О продаже квартиры он тоже смог договориться, оставалось завершить еще кое-какие дела, привести в порядок документы, и можно было улетать. Он был почти счастлив, только две вещи омрачали радость от предстоящей поездки: постоянная тоска по Лайне и участившиеся провалы в памяти.
Сейчас он снова стоял посреди спальни, и не мог вспомнить, как сюда попал. Ему казалось, что он собирался готовить обед, он помнил, что даже достал из морозильника цыпленка, а потом пустота. Альберт глянул на себя в напольное зеркало и удивился еще больше. Он был одет в нарядную яркую рубашку, новые брюки с аккуратно заутюженной складкой, на шее у него был повязан любимый пестрый шейный платок. Он провел рукой по волосам, потрогал лоб и опустился на краешек кровати. Каждый раз после такого провала он чувствовал себя обманутым и морально измотанным. Казалось, что его собственная голова играет с ним злую шутку. Альберт не мог понять, зачем он вырядился в эту парадную одежду, неужели он собирался куда-то иди. И тут он услышал голоса. Говорили в гостиной, двое мужчин, и ему на секунду показалось, что все это и смерть Лайне и продажа квартиры и его страшная неизлечимая болезнь, все это лишь привиделось ему. И он сейчас войдет в гостиную и уведет там усатого турка спорящего с его Лайне о поэзии, и маленькую лесбиянку, по обыкновению сидящую в большом кресле у окна, поджав под себя ноги. Он даже выскочил в прихожую, но там понял, что ничего такого не будет и это самообман. Голоса были чужими, незнакомыми. Они, и правда, спорили, но уж точно не о поэзии. Альберт на цыпочках вернулся в спальню, плотно запер за собой дверь и, сжав руками виски, стал ходить по комнате взад-вперед, тщетно пытаясь вспомнить, кто же те люди, что сидят в его гостиной и что им от него нужно. Но это было бесполезно, он ничего не помнил. Тогда он стал предполагать, было три варианта: клиенты, желающие получить свои портреты (у него действительно остался один незаконченный портрет), риэлторы или покупатели картин. Еще немного подумав, он пришел к мысли, что это все же покупатели, потому что несколько часов назад он разговаривал с одним из них, только вот он назначил ему встречу на завтра, но все могло измениться, а он мог и забыть. Глубоко вздохнув, он пошел в гостиную.

Но здесь заканчивалась поэзия и начиналась его третья страсть. Страсть к мужчинам. И здесь же начиналась его кара.
Альберт не мог определить, когда и где он заразился, до появления Лайне, он встречался с разными мужчинами. Да что греха таить, даже после того как он стал жить с постоянным партнером он не смог изменить своим привычкам и перестать знакомиться в барах со случайными парнями, желающими получить минутное удовольствие. Но он был уверен лишь в одном, смерть Лайне была его виной. Он умер два месяца назад, в больнице, ночью, в одиночестве. Утром Альберту позвонили и сухо сказали, что Лайне скончался. Уже позже на похоронах он узнал, что о смерти любовника ему сообщила мать покойного. Это было его последней волей, и чопорная женщина не смогла отказать умирающему сыну.
Сначала Альберт думал, что легко перживет это, думал, что его чувства к Лайне мало отличались от чувств к другим мужчинам, но он ошибся. Через три дня он не смог совладать с горем и попытался повеситься на люстре в гостиной. Но люстра не выдержала и он с больно ушибленной спиной и начинавшим наливаться синяком на шее, был вынужден убирать осколки стекла на ковре. Других попыток самоубийства он не предпринимал. Не хватало смелости, хотя он говорил себе, что это просто воля судьбы и другие попытки так же были бы неудачными.
После смерти Лайне кружок литераторов распался. Сначала исчез турок (Альберт подозревал, что тот ходил на собрания исключительно из-за любви к Лайне), а потом ускользнула из его жизни и лесбиянка-русалка. Их просто не стало, и квартира снова стала пустой и безжизненной. Только теперь философия уже не помогала, потому что он вкусил запретного плода и понимал, от чего пытается отречься.
Он не знал, сколько ему осталось, пока он чувствовал себя хорошо, только иногда случались странные провалы в памяти и он стал еще более рассеянным. Но в остальном все было не плохо. Но Альберт не мог не понимать, что в один прекрасный день его увезут в больницу, где в одиночестве он скончается на чужой постели, так же как и его любовник. Только вот в отличие от Лайне у него не было матери, которой он мог бы позвонить, его родители давно умерли, так и не узнав о его «голубой» жизни. И тогда он решил уехать. Он подумывал о Франции, родине Верлена и Рембо, тех поэтов, именем которых Лайне назвал их маленький кружок.
«И теперь я свободен от всех экипажей,
В трюме то ли зерно, то ли хлопка тюки...
Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей
Увлекли меня волны безлюдной реки».

Кроме нее в кружке был уже не молодой, но все еще бойкий и активный турок полукровка. О нем никто почти ничего не знал. Его привела лесбиянка, представила как Михаэля и больше о нем не говорила. Турок был жутким пошляком, писал скабрезные стихи, а иногда поминал нехорошим словом умерших поэтов прошлых веков. « А, этот ваш Байрон, - говорил он и проводил рукой по густым усам. – Он был, - дальше шла отборная брань.
Причем как не силился Альберт понять, почему этот турок вдруг в одну секунду мог воспылать такой жгучей ненавистью к какому-нибудь доселе не упоминавшемуся в их кругу поэту, он так и не мог. Это были абсолютно беспричинные и неконтролируемые приступы агрессии и заканчивались они так же внезапно, как и начинались. Хотя, может если кто-то начал бы спорить с турком и защищать честь опошленного поэта, то не исключено тот смог бы привести более веские аргументы, и объяснить им всем за что же он так не любил некоторых поэтов, но никто не спорил и он, выговорившись, затихал.
Третий участник кружка Лайне фон Росердорф, он же и его организатор, был молодым, высоким красивым шатеном, родившемся в ФРГ и выросшем в богатой аристократической семье. В семнадцать лет поругавшись с родителями из-за своей сексуальной ориентации, он бежал из дома и стал вести бродяжническую жизнь на улицах Берлина. Правда, когда становилось совсем уж плохо, он не стеснялся звонить им и просить денег, и те, как ни странно никогда ему не отказывали. При этом Лайне умудрился окончить университет и получить образование филолога, хотя по своей профессии ни дня не работал. У Альберта он появился полтора года назад, просто позвонил в дверь и сказал, что его адрес ему дал их общий знакомый. Знакомый этот был старым развратным педерастом и часто прикармливал под своим крылом молодых красивых, еще неоперившихся мальчиков, а потом, когда они ему надоедали, сплавлял их своим друзьям и знакомым.
Сначала Альберт был растерян и смущен. До появления этого молодого и красивого парня он жил в гордом одиночество и даже смог вывести свою философию, бахвалясь ей на каждом углу. Дескать он, свободная птица и не связан по рукам и ногам серьезными отношениями, мало того при таком подходе он не знает ни горя расставания, ни мук ревности, ни ужаса измены. Но отказать Лайне в ночлеге он не мог, а на утро философия была разрушена внезапно пробудившейся страстью. Альберт так до конца и не понял, любил ли его Лайне или просто терпел рядом с собой.

Глава двенадцатая
Убийца.
У Альберта Вассермана было три серьезных увлечения, хотя наверно можно было бы назвать это страстью, но он не любил этого слова, оно казалось ему слишком уж резким и каким-то напыщенным.
Он любил живопись. В его небольшой, скромной квартире на окраине Берлина все стены были увешаны картинами. Причем Альберт никогда не гонялся за именитыми художниками, по правде говоря, ему было вообще глубоко наплевать на авторство полотна, его интересовало лишь то, что на нем изображено. Он и сам иногда писал, причем делал это холодно и профессионально. Писал он, правда только для заработка и только портреты. Это были хорошие портреты, сделанные с фотографической точностью, но лишенные даже намека на гениальность. Он рисовал как хороший чертежник, выверяя, медленно, мазок за мазком, не пытаясь обманывать себя, не пытаясь придать картинам, индивидуальность, и сам часто ненавидел то, что у него получалось, но как ни странно у него было много заказов.
Иногда он думал, что видимо для того чтобы быть гениальным художником нужно нищенствовать, а у него это никак не получалось. Родители оставили ему скромное, но вполне приличное содержание и он мог без особых усилий, и даже не ограничивая себя ни в чем, вообще не работать. Но он все равно писал. Писал портреты, чтобы покупать пейзажи. Пейзажи давали ему уверенность и спокойствие, они наполняли его душу счастьем и благородной тоской, они позволяли ему раздвигать границы своей реальности, и отправляться в путешествия не выходя из своей квартиры. Но он не ограничивался только этим.
Его второй страстью была поэзия. В его маленькой квартире еще несколько месяцев назад каждую субботу собирался небольшой литературный кружок. Одинокая лесбиянка, похожая на грустную русалку, вырванную из своей стихии. У нее были странного голубоватого цвета, длинные и казалось постоянно непромытые тусклые волосы. Она носила их всегда распущенными и когда садилась спиной к окну, то можно было подумать, что в ее волосах течет усталая засыпающая река. Он пытался сейчас вспомнить ее, но даже воспоминания о ней были словно утоплены в огромном аквариуме, и она представала перед ним неясная и расплывчатая.

К столику вернулся Тилль, посмотрев на пустой стул рядом, с собой он спросил:
- А где твой друг, Олли.
- Ушел, – Ридель тоже поднялся. – И я тоже пойду, я вырвался на пару часов. Давайте, ребята, до завтра. На репетиции увидимся.
- Удачи, - Тилль улыбнулся. Олли уже собирался уходить, но вокалист вдруг окликнул его:
- Тебе Флака звонил?
Ридель обернулся, и кивнул головой.
- Звонил, рассказал жуткие новости. У него украли белье, - Лицо его оставалось совершенно серьезным и Рихард не мог понять, то ли басист сочувствует Лоренцу на самом деле, то ли по-доброму издевается.
- И что ты об этом думаешь? – Тилль тоже, казалось, был серьезен. Но по выражению его глаз Рихард понял, что тот находиться в приподнятом настроении.
- Я думаю, что наш Флака слишком много думает о себе любимом и приписывает себе чересчур уж важную роль во всей этой истории. И я думаю, что не стоило говорить ему о ваших подозрениях, - Олли взглянул на Круспе. – Я, кстати, снял охрану. Толку от них никакого, только таскаются за мной повсюду, да еще платить им безумные деньги. Я не секунды не верю в волшебное воскрешение из мертвых Брингера и все эти подозрения нашего «доктора» это просто его разыгравшаяся, не в меру бурная фантазия и еще один повод пожаловаться всем на свою судьбу.
- Но все же, что бы ты не говорил, - сказал Тилль. – Злодеи украли его белье.
Олливер не выдержал и засмеялся, все еще улыбаясь, он повернулся и пошел прочь. Рихард посмотрел на Тилля.
- И что дальше? Что будем делать?
- Домой пойдем, - ответил тот и жестом подозвал официанта. – Счет, пожалуйста.

- Тут не может быть никаких сомнений, Олли. Все другие версии беспочвенны. Кроме этого педофила некому это не нужно было, - Гордон погладил бороду. Ему принесли коктейль, в высоком тонком стакане, с трубочкой и симпатичным розовым бумажным зонтиком. Не замечая зонтика, он стал пить его через трубочку, низко наклонившись над столом, с какой-то детской жадностью. Рихард смотрел, как быстро уменьшается количество жидкости в стакане.
- Вы многого не знаете, - сказал он, когда Гордон, наконец, разогнулся над столом, - Кроме политика были и другие люди, которые тоже желали ей смерти. Стажерка ее, Ева.
- Ева? – Гордон даже вздрогнул. – Моя дочь? Зачем ей это? Откуда вы вообще о ней узнали?
Пришла очередь удивляться Рихарду.
- Так Ева ваша дочь? Та самая Ева? Она писала книгу о политике?
- Написала уже, книга ужасная. Она переврала все мои слова, она не хочет или не может понять моей борьбы. Я не позволил ей печатать это, по крайней мере до того момента, пока не закончится эта предвыборная гонка, - Гордон замолчал, допил остатки коктейля, снова низко наклонившись над стаканом, и вдруг резко выпрямился и указал куда-то рукой. – Вон, смотрите, депутат ваш.
Рихард повернулся и увидел автобус, едущий мимо, на его боку был прикреплен плакат с фотографией развратника, а под ним яркими буквами, словно в издевку, было написано: Наше будущее – это наши дети. Он усмехнулся и снова взглянул на Баума. Гордон, сильно сощурившись, не отрываясь, следил за автобусом, пока тот не скрылся с глаз.
- Так я не понял, - Гордон снова сурово взглянул на Круспе. – Откуда вы про мою дочь узнали? И почему считаете, что она хотела смерти журналистки. Насколько мне известно, она преклонялась перед Ангелой. Я сам устроил ее работать в эту газету, только потому, что она умоляла меня, просила. Я вообще-то не сторонник такой политики, дети, по моему разумению, должны сами искать свою дорогу в жизни. Но она так упрашивала. К тому же я надеялся, что Ангела Веспе положительно повлияет на нее. Как я уже неоднократно говорил – это была очень талантливая журналистка.

Рихард попытался вспомнить, когда Баум говорил такое, но не смог.
- Мне случайно попали в руки записи Ангелы, она упоминает там вашу дочь и отзывается о ней не очень лестно, - он с опаской взглянул на Баума, тот вытащил зонтик из пустого бокала и крутил его между пальцами. – Она говорила, что ваша дочь требует от нее самостоятельности, а она не хотела давать ей серьезной работы. Вот я и подумал, что это…
- Стоп, - Гордон положил зонтик на краешек стола и налетевший ветер тут же унес его, но он даже не обратил на это внимания. – Моя дочь трудный подросток с завышенным самомнением. Да, она могла требовать самостоятельности. Да, она только этим и занимается, постоянно требует самостоятельности, вот только если получает ее, то не знает что с ней делать. Она почему-то вбила себе в голову, что мы с ней стоим на разных концах реки под названием жизнь, хотя я всегда был на ее стороне. Она вздорная девчонка, но она не убийца, слышите меня? Не убийца! – он снова перешел на повышенные тона. Ридель, как и раньше, положил руку ему на рукав.
- На нас все смотрят, успокойся. Он не обвинят твою дочь ни в чем, он просто предполагает. Не заводись.
- Я не завожусь, - отмахнулся Баум. Он пригладил бороду, взглянул на часы и резко поднялся.- Мне пора.
Он вышел из-за стола, и быстрым шагом пошел к выходу, но вдруг так же резко остановился, словно что-то вспомнив. Развернувшись на каблуках, Гордон вернулся, полез в карман, достал оттуда смятую купюру, разгладил ее, положил на стол и, придавив стаканом, пошел прочь, даже не попрощавшись.
- Извини, Олли. Я не хотел его обижать, - Рихард посмотрел на басиста.
- Да ничего, он не обиделся. Гордон сложный человек, импульсивный очень. Это ты его извини за резкость.

К ним подошел официант, с опаской посмотрев на Баума, он положил на середину стола два меню, забрал пустую чашку у Рихарда и поспешно удалился.
- То есть, вы хотите сказать, что фото с проститутками его бы скомпрометировало?
- Еще как, - Баум раскрыл меню, низко нагнулся над ним, сощурил глаза. Видимо у него было плохое зрение, но по каким-то своим соображениям он не хотел носить очки. Прядь волос упала ему на лицо, он откинул ее рукой. Подняв глаза на Риделя, он спросил. – Ты что-нибудь будешь?
- Нет, ничего не хочу. Только из дома – поел.
Баум кивнул, закрыл меню, отложил в сторону, и снова посмотрев на Рихарда, продолжил:
- У него низкий рейтинг, но, тем не менее, выше чем у меня и на сегодняшний день ему хватает голосов, чтобы пройти. Но если бы в газете, да к тому же такой газете, не желтой бульварной газетенке, а такой солидной, появились бы его фото с малолетками, я даже не говорю о статье, ему бы тогда даже мечтать о месте в Бундестаге не пришлось бы. Ваша Ангела была остра на язык, я читал ее статьи, и поэтому знаю, о чем говорю, - он махнул рукой официанту, тот почти сразу подошел.
- Мне, пожалуйста, молочный коктейль с вишней, надеюсь у вас не концентраты?
- Нет, что вы. Вишневое пюре, полностью натуральный продукт.
- Тогда несите.
Официант ушел. Рихард снова с удивлением посмотрел на Баума, ему показалось странным, что такой брутальный и сердитый человек вдруг заказывает такой странный детский напиток.
У Тилля зазвонил мобильник, он поднялся из-за столика, извинился и отошел в сторону. Круспе следил за ним глазами, казалось, что Тилль оправдывается перед кем-то. Он нервно ходил по тротуару перед кафе, иногда размахивал руками.
- А вы где были сейчас? – спросил Олливер.
- Ай, не спрашивай, - Рихард взглянул на басиста.
- Тилль мне говорил, что у тебя есть еще какие-то версии, кроме депутата.

Олливер виновато улыбнулся и посмотрел на Тилля, словно извиняясь за прямолинейность друга.
- Я всегда хотел только справедливости, моя программа направлена на улучшение жизни народа, на то, чтобы каждому в этой стране было хорошо и коренным немцам и таким как я, эмигрантам. А ваш депутат, сволочь и карьерист. Ему нужна власть ради власти, власть ради денег, власть ради влияния. Вы знаете, что он педофил? – Гордон смотрел прямо на Рихарда, тот кивнул головой.
- Знаете?! Так почему же вы голосуете за него, почему же не хотите того, чтобы, такие как он, понесли наказание за свои проделки. Я знаю точно, что он не так давно растлил дочь своей горничной, девочке не было и пятнадцати. Они тоже эмигранты. Я пытался сделать что-то, говорил с женщиной, пытался убедить, чтобы они заявили на него. Но нет, она молчит. Он просто дал ей денег и припугнул. Сволочи! – Баум, уже почти кричал, некоторые люди стали поворачиваться к ним. Официант, собиравшийся было подойти к их столику, поспешно свернул и направился в другую сторону.
- Гордон, - Ридель перегнулся через столик и положил руку на рукав Баума.
- Да, простите, - Гордон успокоился. – Просто сейчас выборы эти, я так нервничаю постоянно. Не доверяют мне люди, видимо лицом не вышел, - он тяжело вздохнул и отвернулся.
Тилль молча смотрел на него, повернувшись в пол оборота. Круспе мешал ложкой в чашке, поднимая гущу со дна. Ридель постукивал тонкими пальцами по краешку стола.
- Мне Олли рассказал про вашу журналистку, - Гордон снова посмотрел на Круспе. – Я почти уверен, что это педофил приложил руку к ее смерти.
- Почему? – Рихард положил ложечку на край блюдца и снова закурил.
- Да потому, что если бы статья вышла, его карьере настал бы конец, потому, что народ перестал бы верить ему. Он ведь на чем играет, на любви к детям, на помощи сиротам. За последние две недели он объехал восемь детских домов по Германии, везде пресса, подарки, улыбки. Детишек по головкам гладит, на коленки сажает. Лицемер.

После рукопожатий все уселись: Гордон рядом с Тиллем, Ридель напротив него, справа от Круспе. Рихард отпил кофе и украдкой посмотрел на Гордона. Ему, почему то казалось, что работник Бундестага должен выглядеть немного иначе. У Баума были густые черные длинные вьющиеся волосы, собранные в растрепанный хвост на затылке, густая и тоже, словно какая-то неухоженная, борода. Непропорционально длинный, острый нос с большими волосатыми ноздрями, узкий, чрезвычайно длинный рот и маленькие, на выкате, темные глаза. Брови его были смолено-черными, густыми и срослись на переносице, что предавало его лицу выражение суровое, и, может даже, сердитое. При этом на нем был очень дорогой кремовый костюм, из-под рукава пиджака выглядывали золотые и явно не поддельные часы, и руки его были безупречно ухожены: аккуратно подстриженные и подпиленные ногти, покрытые бесцветным лаком. Когда Гордон заговорил, Рихард удивился еще больше.
- Я Ливанский еврей, с армянскими корнями - сказал он, словно желая сразу расставить все точки над «i». –Мой прадед был армянином, жил в Ереване, но потом женился на Ливанке и эмигрировал. Родился я в Ливане, но в детстве родители переехали в Берлин. Мне говорили, что я никогда не стану здесь кем-то, но видимо они ошиблись.